Письма к Н. В. Гоголю по поводу его книги «Выбранные места из переписки с друзьями»
Первое письмо
«Чем истины выше, том нужно быть осторожнее с ними: иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедыватели Бога, дерзавшие произносить имя Его неосвященными устами. Обращаться с словом нужно честно».
ГогольDieses Buch enthält viel Wahres und viel Neues; dosh leider ist das Wahre nicht neu, und das Neue nicht vvalir.
Lichtenberg[1]
Я исполнил одно из ваших желаний: прочел вашу книгу несколько раз. Теперь остается исполнить другое, выраженное в предисловии к ней следующими словами: «Прошу их, т. е. читателей, не питать против меня гнева сокровенного, но вместо того выставить благородно все недостатки, какие могут быть найдены ими в этой книге, как недостатки писателя, так и недостатки человека: мое неразумие, недомыслие, самонадеянность, пустую уверенность в себе, словом, все, что бывает у всех людей, хотя они того и не видят, и что, вероятно, еще в большей мере находится и во мне».
Может быть, мне не следовало бы склоняться на эту просьбу и принять ее в буквальном смысле, ибо сам я не достиг того духовного состояния, которое дает силу выслушивать душеспасительную правду, как бы горька она ни была, кротко и с умилением; но вы стали на такую дорогу, вы подняли такие вопросы, что сами уничтожили те мелкие отношения, где люди знакомые, люди друг к другу пишущие, должны более или менее щадить обоюдно чувствительность своего самолюбия. Да я и не для вас пишу, даже не для тех, которые приняли уже или примут вашу книгу на веру потому только, что она скреплена авторитетом вашего имени. Не беру на себя обязанности наставника и просветителя; пишу затем, чтобы прийти опять в нормальное положение, в каком находился я до издания вашей книги. Вы знаете очень хорошо, что в области мысли есть также свои муки, требующие разрешения. Итак, я возражу вам на некоторые из ваших писем. На другие возражать нельзя: истины, в них изложенные, до того всем известны, до того признаны всеми, что давно уже находятся в общем употреблении.
Книга ваша есть плод высокой потребности человека, но потребности, искаженной таким странным образом, что нельзя узнать даже ее нервоначального вида. Душе нашей свойственно испытывать недостаточность земного бытия и страдать неутомимой жаждой вечности. В эти благословенные минуты она с неопределенной тоской вспоминает все наслаждения, предложенные жизнию; ей становится ясно, что не так разрешала она вопросы, бунтовавшие в ней, не по тому пути шла, по какому следовало. Она обращается с теплой молитвой к Небу, и тогда сердце наше способно раствориться такой любовью к ближнему, что никакие труды, совершенные нами, никакие великие подвиги не могут осуществить того идеала добра, который представится нашему воображению. Но эти минуты подстерегает Искуситель человеческого рода. Ему надо, чтобы они не превратились в постоянное стремление и не оторвали нас совершенно от земной суеты. Он насылает на нас наши слабости, страсти, пороки, и тот, кто не окреп еще, кого не посетила небесная благодать, тот падает пред силой искушения. Человек оглянется с благочестивым смирением на свою прошлую жизнь, и его собственная личность и все сделанное им покажется ему так мало, так ничтожно, что он невольно захочет это чувство смирения передать в словах: а дьявол напитает их духом неслыханной гордости. Человек пожелает страстно посвятить себя на пользу людям, пещись о своих соотечественниках; а дьявол заставит его говорить с нежной заботливостью о самом себе. Он с чистейшим намерением станет поучать нас, подавать нам советы на дело жизни, и вдруг перепутаются у него понятия о самых простых вещах. Он художник: ему придет в голову быть проповедником; он существует естественно, такая истина в его созданиях, а он начнет придумывать для себя театральные положения.
Да, есть какое-то адское сопротивление в нас самих самим нам. Мы не в силах часто дать благой мысли плоть и кровь; видим цель, идем к ней, кажется, по прямой дороге – и попадаем не туда. Вы захотели искупить бесполезность всего доселе вами напечатанного; потому что в письмах ваших, по признанию тех, к которым они были написаны, находится более нужного для человека, нежели в ваших сочинениях.
Но что ж вы сделали? Предоставляя себе говорить впоследствии о пользе, бесполезности и человеческих нуждах, я желал бы знать, чем многие из ваших писем отличаются от ваших сочинений. Это также удивительные характеры, сцены, полные жизни и истины; это намеки на художественные произведения, чрезвычайно важные; только, по несчастию, дано им другое назначение и другое имя. Ах, если б мы могли вырвать их из вашей книги и перенесть в сферу искусства!.. Даже Завещание, пусть оно перенесется в роман или повесть; пусть принадлежит лицу, страдающему, без всякой надобности, в полном развитии здоровья, одним недугом – произвесть небывалый эффект!.. Эта женщина в свете, которая, поверив своему наставнику, что на всех углах мира ждут и не дождутся ничего другого, кроме тех родных звуков, того самого голоса, какой уже у нее есть, станет соблазнять людей на добро и умоляющим взором, без слов, просить каждого из нас: пожалуйста, сделайтесь лучше… А другая, чтоб выучиться твердости характера, разделит деньги для годового расхода на семь кучек, как на семь министерств, посвятит седьмую Богу, т. е. на церковь и на бедных и если израсходует ее, то уже хоть умирай перед ней, она отправится вымаливать милостыню из чужого кармана, а ни за что не возьмет из другой кучки. Тут могла бы идея развиться далее, могла б несчастная женщина лишиться всякой возможности приобресть вожделенную твердость, потому что никогда не случается у нее вдруг всего годового расхода наличными деньгами, и стало быть, никогда нельзя составить ей необходимых семи кучек!.. Наконец, помещик, который поучает крестьян евангельским истинам с тою мыслию, что это самое верное средство купаться в золоте, указывает им на Священное Писание, да на самые буквы, пальцем, и при случае говорит: ах ты, невымытое рыло!.. Это повести, романы, драмы, это родные братья и сестры Маниловым, Коробочкам, Ревизорам!
Сколько б тут было свежести, правды!.. А теперь все это носит характер какой-то придуманности, ни к чему не при меняется и ни на что не нужно; теперь мы читаем советы, которым следовать да спасет Бог и помещика в деревне, и женщину в свете и женщину в семи кучках.
Сочинения ваши приносили и приносят пользу, пользу свою; мы их отстоим, с каким презрением ни отзывайтесь вы сами о них. Искусство полезно, хотя в особенном смысле и бесполезным быть не может; оно в духовной природе человека, а природу эту пересотворять нечего. Поучения же ваши, в том виде, в каком вы их предлагаете, могут только ввести в соблазн о самых высоких истинах и лишить ум ясности и простоты воззрения на Божий мир.
Позвольте же мне приступить к подробностям. Я начну с Завещания. Известно, что завещания пишутся; да отчего же и не писать их? В них излагается последняя воля человека, который рано или поздно должен умереть и который не хочет оставить землю, как беззаботный младенец, не подумав с любовию о родных, друзьях и о душе своей. Только, по заведенному порядку, у обыкновенных людей (что иные, в мечтательном расположении духа, назовут житейской пошлостью) завещания пишутся, а не печатаются; и как часто люди обыкновенные, взятые в массе, поступают верно, то и тут их воздержание от разговора с соотечественниками основательно. Вступить в беседу с Россией по случаю своих домашних распоряжений, когда они могут исполняться без ее участия, или по случаю своей души, когда поминовения о ней можно устроить гораздо смиреннее и когда Церковь и без наших завещаний будет молиться о нас в числе других усопших: на эту публичность надо иметь особенное право. Есть разряд людей, которым присваивается это преимущество. Щедро одаренные Провидением, они своею мыслию или практическим делом до того привлекают общее внимание, что им дозволяется (да они, по какому-то инстинкту, и сами дозволяют себе) выносить на свет все задушевное, все домашнее, все мелочи, какие только до них одних относятся, и бессознательно делают это затем, чтоб другие, мучимые любопытством, а может быть, и унылым обращением на самих себя, разрешили сколько возможно загадку их замечательного организма и без ропота преклонились перед тем законом, который неисповедимо равняет людей, заставляя иного искупать великие наслаждения великим горем и великие достоинства великими недостатками. В моих глазах и в глазах многих вы имеете право на публичность такого рода; в ваших же собственных, с той точки зрения, с какой вы хотели смотреть на себя и на весь нравственный состав человека, – нет, этого права у вас не было. Ведь не вздумает же никто, находясь с своими соотечественниками не в тех отношениях, в каких находитесь вы, печатать свое завещание. Вы могли это сделать во имя «Ревизора», «Мертвых Душ»… Но ведь вы отреклись от них; вы сказали, что все напечатанное вами доселе бесполезно; вы просите прощения у своих соотечественников за свои необдуманные и незрелые сочинения; следовательно, в вашем убеждении известность ваша есть плод временного заблуждения со стороны читателей; следовательно, право, какое дает вам эта известность, имеет источником не истину, а ложь, присвоено вам не по заслугам, а случайно, и пользоваться таким правом было бы явным противоречием тем утонченным понятиям о нравственности, которыми желали вы преисполнить вашу новую книгу.
